Как часто, прочитав очередное литературное произведение, вы закрываете книгу и…понимаете,…что не вынесли из прочитанного НИЧЕГО?…Я не говорю сейчас о «легком чтиве», рассчитанном на массового пользователя, не обремененного глубоким интеллектом, а веду речь о той литературе, которая привлекает думающего читателя…Мне кажется, вы достаточно легко назовете пару-тройку произведений, которые вас не впечатлили не потому, что эти произведения плохо написаны, а потому что не цепляют…А теперь попытайтесь вспомнить, какая книга, будь-то роман или рассказ, тронул вас до глубины души? Ну же…вспоминайте!!!!!!! С этим дело обстоит сложнее, не так ли? Тогда я предлагаю вашему вниманию рассказ, который врядли оставит вас равнодушными…Сильный..правдивый..искренний и….печальный…он еще какое-то время после прочтения не отпускает читателя и держит в напряженной задумчивости…А вот и сам рассказ…Приятного прочтения!
Фрида
Это был пионерский лагерь. В Белоруссии. И почему он не назывался концентрационным я не могу ответить даже сейчас, спустя 30 лет. Я не собираюсь спорить с Марией Ивановной Арбатовой. В любом случае людей, никогда не испытавших антисемитизм, гораздо больше остальных. Я просто тоже что-то еще помню. Умение забывать – залог нервного здоровья. Умение не заметить – залог плохого писателя. Но здорового. Наверное, получится слезливо. И я даже знаю, кто первым меня обвинит в "бабости". Но я не предлагаю вам плакать. Я просто предлагаю проверить ваши писательские способности – мы ведь все здесь пишем. Итак, вы помните? Или вы не заметили? Ее звали Фрида. Честное слово, ее звали Фрида. И она не была знаменитой мексиканской художницей. Назвать свою дочку Фридой… Глупость по тем временам. Отправить Фриду в пионерский лагерь – безумие. По тем же временам. Я, кстати, ненавидел летние лагеря. Все начиналось с традиционного "жид-жид –жид по веревочке бежит", а заканчивалось предательским признанием…"я не еврей"…Я видел, что при слове "еврей" пионерам становилось гадко. Тошно. Им хотелось блевать. "Жидом" было быть лучше. "Евреем" мучали. "Жидом" приговаривали. Но мучительно уже не было. Чего врать – я не был тем, кто за "жид" … и в морду. За "жид" – и в морду. Чаще в морду давали мне. За "жида". Но надо было выжить. Всю длинную и счастливую пионерскую смену. Надо было выжить! Спасибо родителям, я был всего лишь Мишей. А фамилию можно было предать: "Я – не еврей". Никто, наверное, и не верил. Но отреченный лучше обреченного.
А почему мне должно быть стыдно? Я просто выживал. Как выживает безногий на скользком катке. Как выживает слепой в толчее метро. Мне нужно было жить. Но ее звали Фрида. Всех вокруг звали тогда Танями и Светами. Наташами. Томами. Иногда, Анджелами. Ее звали Фрида. Никто не понимал, откуда взялись эти 5 букв. Фри…Как? Фли… Нет! Так как ее там? Фру… А, Фрима! Все ее звали Фрима. Без тени сомнения, без колебания. Фрима! Так ее звали все. Даже пионервожатые и особенно тетки – воспитательницы. С волосатыми подмышками, выбивающимися из-под голых сарафанов. Все ее звали Фрима. Даже тетки. Но ее звали Фрида. И я это знал. Потому что, в городе у меня была тетка. Тетя Фрида. Фрида Хаимовна. Но мне надо было выжить. И я молчал. Фрида была некрасива. Как бывают некрасивы… Нет…. Я знаю, вы подумали, что я напишу: "как бывают некрасивы еврейки". Нет. Она была некрасива, как бывают некрасивы некрасивые люди. Рыжая, но не до солнечности. Кудрявая, но не до волнистости. Веснушчатая, но не до золотистости. Ржавая. Лохматая. Конопатая. С вывернутыми глазами. С побитой кожей. С размазанным по лицу носом. Еще? С ушами, закрываюшими небо. Еще? С обгрызанными ногтями. Еще? С толстыми и вечно мокрыми губами. Казалось бы – ну остановись же, судьба! Но нет – еще! С толстыми ногами. Еще! С улыбкой идиотки, у которой язык вываливается изо рта. Еще! С вечно спущенными чулками…
У нас дома уже была фотография девочки с вечно спущенными чулками. Со странной улыбкой. Некрасивой странной улыбкой. Нелепо-подстриженной. Немодно-подстриженной. В-общем, у нас дома была старая фотография некрасивой девочки. Ее звали Женя. Она была маминой двоюродной сестрой. В 1941 году ее сожгли. Когда я увидел Фриду, я увидел сожженную Женю. …Не надо мне говорить, что ребенок в 11 лет не способен на аллюзии. Я знаю и помню – спущенный чулок Фриды был чулком Жени. Евреи рождаются стариками и я не был ребенком. Но дети в 11 лет не способны на аллюзии. Они видели уродину. Еврейскую страшилу. Жидовку. Голема. Фри…Фру…Фре… Фриму. Но ее звали Фрида. С ней никто не играл. Я ни разу не видел, чтобы с ней говорили. Она была всегда одна. Я с ней не говорил тоже. Мне надо было выжить. Когда она появлялась рядом все кричали: "Фрима, Фрима! Жидовка…" А когда рядом были пионервожатые, то кричали шепотом. Но ее звали Фрида. Она не протестовала. Уходила в сторону, глупо улыбаясь. Ее язык виднелся впереди зубов. Это было некрасиво.
Иногда мы надевали белоснежную пионерскую форму. Белую. Чистую. Выглаженную. Фрида была в ней похожа на таз , покрытый коростой, который выкрасили в белый цвет. Я забыл сказать. В этом лагере были иностранцы. Болгарские пионеры. Их привозили на 20 дней и я до сих пор помню, что "всички" по-болгарски "все". Болгары хорошо говорили по-русски. Но некоторые слова они, все же, не знали. "Ну… как же… Ну как мне тебе объяснить… Ну это… Ну у вас они тоже есть…" – громко говорила Танька Хрущева своей подруге Стоянке. "Ну… Жид. Ну, скажи – жид. Ну это евреи… Ну что у вас евреев нет? Ну смотри. Вон, видишь – Фрима. Видишь? Она – жидовка. Ну поняла? Ну как, скажи теперь, как это будет по-болгарски? Да вон же она – Фрима. Как не понимаешь? Что тут понимать? Жидовка… Ну, как это будет по-болгарски?"
У нас дома уже была фотография девочки с вечно спущенными чулками. Со странной улыбкой. Некрасивой странной улыбкой. Нелепо-подстриженной. Немодно-подстриженной. В-общем, у нас дома была старая фотография некрасивой девочки. Ее звали Женя. Она была маминой двоюродной сестрой. В 1941 году ее сожгли. Когда я увидел Фриду, я увидел сожженную Женю. …Не надо мне говорить, что ребенок в 11 лет не способен на аллюзии. Я знаю и помню – спущенный чулок Фриды был чулком Жени. Евреи рождаются стариками и я не был ребенком. Но дети в 11 лет не способны на аллюзии. Они видели уродину. Еврейскую страшилу. Жидовку. Голема. Фри…Фру…Фре… Фриму. Но ее звали Фрида. С ней никто не играл. Я ни разу не видел, чтобы с ней говорили. Она была всегда одна. Я с ней не говорил тоже. Мне надо было выжить. Когда она появлялась рядом все кричали: "Фрима, Фрима! Жидовка…" А когда рядом были пионервожатые, то кричали шепотом. Но ее звали Фрида. Она не протестовала. Уходила в сторону, глупо улыбаясь. Ее язык виднелся впереди зубов. Это было некрасиво.
Иногда мы надевали белоснежную пионерскую форму. Белую. Чистую. Выглаженную. Фрида была в ней похожа на таз , покрытый коростой, который выкрасили в белый цвет. Я забыл сказать. В этом лагере были иностранцы. Болгарские пионеры. Их привозили на 20 дней и я до сих пор помню, что "всички" по-болгарски "все". Болгары хорошо говорили по-русски. Но некоторые слова они, все же, не знали. "Ну… как же… Ну как мне тебе объяснить… Ну это… Ну у вас они тоже есть…" – громко говорила Танька Хрущева своей подруге Стоянке. "Ну… Жид. Ну, скажи – жид. Ну это евреи… Ну что у вас евреев нет? Ну смотри. Вон, видишь – Фрима. Видишь? Она – жидовка. Ну поняла? Ну как, скажи теперь, как это будет по-болгарски? Да вон же она – Фрима. Как не понимаешь? Что тут понимать? Жидовка… Ну, как это будет по-болгарски?"
В конце смены болгары уезжали. В лагере устраивали прощальный костер.
Нас собрали вожатые и сказали, что пионерский костер – это костер дружбы. Что интернационализм – это когда советские и болгарские дети вместе. Что дружба народов – это наше главное достояние. Что плохих народов нет. Что есть только плохие люди. Что костер должен быть до неба. Что каждый из нас должен выбрать себе пару и с ним собирать хворост в лесу. Что хворост надо собирать в кучки. Что кучки потом надо подписать. И что та пара, у которой кучка будет самой большой кучей, победит. В интернациональном соревновании.
"Пионеры, начинаем подбирать себе пары! И дружно выходим в лес! Фрима, отойди в сторону. Ты будешь собирать одна. Положишь в мою кучку. До кучи." Но ее звали Фрида. Мне досталась Танька Хрущева. Мы бегали как ненормальные по лесу и таскали в нашу кучку хворост. Танька кричала на меня, что я слабак, придурок и что я не могу притащить сразу здоровенное дерево. Она сказала, что со мной она никогда не выиграет. Я вспомнил, что она говорила Стоянке. Мне нужно было выжить. Оставалось совсем немного.
Я забежал глубоко в лес и задохнулся от счастья. Вокруг валялось огромное количество мелких сухих веток. Я знал, что смогу притащить их много и мы с Танькой, может быть, пробьемся в передовики. И тогда я не буду слабаком. И она, может быть, скажет Стоянке, что не все… И тут я увидел ее. Она шла одна по лесу. И в ее руках было несколько сухих веток. Она улыбалась во весь свой щербатый рот и ее язык опять был между губами. Она шла одна по лесу. Это было довольно глубоко. Она зашла одна в лес. И собирала ветки.
Мы стокнулись. Я смотрел на нее и не знал. Я знал, что где-то рядом Танька Хрущева. Я знал, что мне нужно было выжить. Совсем немного осталось.
Я знал, что ее зовут Фрида. Не Фри… Не Фру…. Не … как там…эту…ну ту…ну жидовку эту… Фрима? Я знал, что ее зовут Фрида. Мы молчали. Она некрасиво улыбалась. Я опустил глаза и увидел сползший чулок. Как у … У маминой сестры. Ну той …. Как ее там? Жидовки этой… Которую…в огонь.
- Ты… Ты что? – спросил я ее не поднимая глаз. Спросил впервые за весь длинный июль. – Ты чего зашла одна так далеко в лес? Не боишься? Почему ты молчишь? Говори же…Ну, говори же, ФРИДА! Она вздрогнула и сказала:
- Я не боюсь. Я привыкла. Я всегда одна.
А чего мне врать? Да, я отдал ей все свои сухие ветки. И помог дотащить до костровой кучи. И сказал, что я… Ну что, в общем… скоро все уже кончится…И болгары вон уже уезжают… И нам уже осталось дней пять. Домучиться. Ты потерпи, ФРИДА. Потерпи.
А чего мне врать?
Если бы у той девочки, которая в 1941 году не успела убежать вместе с моей мамой, не было бы съехавшего чулка, я бы, наверное, спокойно дожил оставшиеся пять дней. Я не был героем.
Теперь-то я знаю, что Родина – это там, где позволено быть некрасивым. Но уже поздно.
Эта девочка Фрида… Может быть, она по-прежнему, живет в Могилеве. Может быть, в Израиле. Или в Германии. Может быть, она все уже и забыла. А может быть, прочитала Марию Ивановну Арбатову, которая говорит, что ничего никогда не чувствовала.
И я верю Марии Ивановне. Там наверху я уже сказал, что людей, никогда не испытавших антисемитизм, гораздо больше остальных.
А чувствовать то, что чувствовали другие… Так для этого писателем надо быть. Ну или драматургом, в крайнем случае.
